На следующее утро брат повел меня к правлению колхоза, где меня уже ждала председательская бричка. Чувствуя себя в центре внимания, я споро забрался в бричку и уселся впереди, рядом с ездовым дядей Ваней Вишневским. Мелькнула мысль попросить у него в пути кнут, что бы гнать лошадей. Усевшийся на заднюю скамейку Алеша, оборвал мои мечты, усадив меня рядом с собой. В больнице меня осмотрел хирург, обработал рану, сказав, что заживать будет долго. Дали коробочку с ампулами для уколов, чтобы я не взбесился.

Уколы в переднюю часть живота делал Дюня. Они были почти безболезненными, но после третьего и последующих уколов долго не исчезал волдырь на животе. На выходе из медпункта меня ждали сверстники, прося показать «гулю» от укола. Рана, вопреки прогнозам хирурга, на удивление, зажила быстро. Дома сказали: — как на собаке.

На последние два укола я не пошел, уверенный, что мне не суждено взбеситься. Несмотря на уговоры Дюни, угрозу вызвать участкового Ткача, я был непреклонен. Как видите, оказался прав, а может и нет.

Вскоре Дюня удалял явно непригодные для лечения зубы, промывал уши, удаляя серные пробки, удалял из под кожи застрявшие металлические осколки у механизаторов. Он добился расширения медпункта, потом организовали колхозный родильный дом.

Целых три года Дюня был самым завидным женихом села, сводя с ума девушек и поддерживая надежду у их матерей. В пятьдесят восьмом по селу пронеслась будоражащей волной весть: Дюня женится! Его избранницей стала, закончившая Кишиневское медицинское училище, Лена Мищишина, моя двоюродная сестра.

Несмотря на загруженность на работе, семью, занятия спортом Дюня не оставлял. А вскоре у порога фельдшерской квартиры стоял почти новый мотоцикл ИЖ — 49. Все свободное время Дюня отдавал ему, разбирая, ремонтируя, снова собирая. В пятьдесят девятом он приобрел в Цауле, подлежащую списанию, ветхую «Победу».

Целый год он возился с ней и под ней, собирая автомобиль из ничего. Покрасил в престижный бежевый цвет. На первых километрах обкатки он сажал нас на заднее сиденье. Трудно передать чувства, которые мы испытывали, сидя в движущейся «Победе». Несмотря на ухабы, машину лишь слегка покачивало. Мы ездили, повернув до боли головы назад. Нас привлекали густые клубы пыли, поднимаемые мчавшейся машиной.

В шестьдесят первом Дюню перевели старшим фельдшером в психиатрическое отделение Плопской участковой больницы. Заведовать медпунктом назначили Алексея Ивановича Чебана. Сельчане с первых дней почувствовали контраст. Алексей Иванович все делал неспешно и неохотно. Но весьма охотно он наносил визиты больным на дому. К визитам быстро привыкли и в каждом доме фельдшера ждал щедро накрытый стол.

Говоря о медицинских работниках, сельчане грустно шутили. Если в качестве руководителей государства от Ленина, Сталина и далее лысый чередовался с нелысым, то в селе фельшер пьяница чередовался с трезвенником. Сейчас, к сожалению, село практически лишено медицины вообще.

Первый Учитель

Первый вдох, первый шаг, первое слово, первый класс, первая двойка, первая любовь… Множественными памятными вехами в жизни каждого из нас встают слова: первый, впервые, по-первости…

Первый учитель… У каждого в жизни был первый учитель. Совсем скоро будет он и у моих младших внуков.

Моего первого учителя звали Петр Андреевич Плахов. Появился он в нашем селе в самом конце сороковых. Первое время он жил на квартире у Марка Ткачука. Потом перешел на квартиру в старенькую, под соломенной крышей, хату Зёньки (Зиновьи) Бойко, построенную её мужем Макаром Бойко сразу после переезда из Яскоруни в 1900 году.

Внучка квартирной хозяйки учителя Нина Бойко вспоминала, что за домом её бабушки в старом заросшем саду Петр Андреевич между ветвями старой груши устроил подобие перекладины. Каждое утро он подтягивался и крутился на импровизированном турнике. Потом учитель долго чистил зубы и полоскал горло, чем вызывал тогда неподдельное удивление соседей.

Никто из сельских старожилов не помнит, откуда был родом мой первый учитель. По рассказам Петра Андреевича о высоких кедрах, кедровых орешках, суровых снежных зимах и катании зимой на санках и лыжах с крутого берега большой реки, я долгое время полагал, что родом он был из Сибири.

По приезду учитель ходил в высоких, всегда тщательно начищенных, хромовых сапогах, в которые были заправлены темно-зеленые брюки «Галифе». Первое время, рассказывал мой отец, учитель одевал солдатскую гимнастерку, стянутую светло-коричневым ремнем с зеркально сияющей бляхой с пятиконечной звездой. Те сапоги и «Галифе» с гимнастеркой и поясом я видел на моем учителе в первом классе. Во втором классе Петр Андреевич Плахов носил гражданский костюм. Он был участником войны, хотя, как утверждали воевавшие сельчане, по молодости воевать довелось ему недолго. Кончилась война.

По рассказам Нины Бойко учитель, сделав вечернюю зарядку, чистил вымытые и просохшие сапоги, мыл руки и ложился спать. Когда он проверял тетради, старая Бойчиха, заботясь о своем постояльце, чистила ему сапоги. Петр Андреевич весьма деликатно пытался избавиться от помощи услужливой квартирной хозяйки. Но Бойчиха была настойчивой. Компромисс был взаимоприемлемым: Бойчиха загодя мыла, тщательно вытирала и сушила обувь, вечером покрывала её сапожным кремом, а утром учитель начищал свои сапоги до зеркального блеска.

Мне было шесть лет, когда мимо нашего дома проехали конные сани, в которых привезли со станции Веру, самую младшую мамину сестру. Её муж Иван Гавриш и муж Любы дядя Коля Сербушка возили её в Киев. Там Вера прошла обследование. В операции отказали. Тогда в моё сознание вошло страшное слово «порок». У Веры был тяжелый комбинированный врожденный и приобретенный порок сердца.

Ближе к вечеру мои родители пошли навестить Веру. Я увязался за ними. Возвращались поздно, было уже совсем темно. Низенькое перекошенное оконце, расположенной на пригорке хаты старой Бойчихи, светилось тусклым желтым светом.

— Что это Бойчиха так поздно палит керосин? — спросила, идущая с нами от Веры, тетка Раина.

— Это учитель Плахов. Бывает до полуночи тетради проверяет. — ответил мой отец.

В тот вечер я не подозревал, что, живший у Бойчихи на квартире, Петр Андреевич Плахов станет первым в моей жизни учителем.

В конце лета пятьдесят третьего Алеша, мой старший брат, принес завернутый в газету пакет. В пакете были мои будущие учебники: Букварь, Арифметика, Учебник русского языка, Прописи по чистописанию и Родная речь. Русская речь тогда стала родной на всю мою жизнь.

В тот же день мы пошли в сельский кооператив. Домой мы вернулись с тетрадями в клетку и в косую линию, тетрадью для рисования, резинками для чернил и карандаша, ручкой с перьями «Звездочка». Карандаши «Искусство», подаренные мне учителем из Могилева дядей Казимиром, уже лежали в шуфляде стола. Дома я долго пересматривал мои учебники, тетради, карандаши. Потом всё уложил в, купленный мамой, портфель. К ручке портфеля мама привязала байковую торбочку с ослепительно белой чернильницей.

Алеша рассмеялся:

— Завтра тебе нужен только букварь, одна тетрадка и карандаш. Чернила тоже не нужны.

Я был разочарован. Мне хотелось пойти в школу с полным портфелем.

Утром первого сентября я проснулся самостоятельно. Алеши дома не было. Он ещё вчера уехал в Тырново. Там он учился уже в девятом классе. Я хотел одеться, схватить портфель и бежать в школу. Но мама заставила умыться. Выпил кружку теплого парного молока с хлебом. Потом мама отрезала еще один кусок хлеба и вместе с яблоком сунула его в мой портфель.

По дороге в школу меня сопровождал стрекот скворцов в ветвях высоченных тополей вдоль дороги. Когда мы повернули на школьный двор, стрекот скворцов слился с многоголосым гамом детворы, заполнившей весь двор. С родителями были только мы, первоклассники.